Ричард Бах

Чужой на Земле

совершенно неожиданно берет и гаснет. Это вовсе не тот аварийный сигнал перегрева, который мне доводилось видеть в критический момент, когда пожар мог привести к катастрофе, но соседний индикатор, указывающий, что гидравлическая система стабилизатора, как ей и положено, занялась своим делом. А машина тихонько посмеивается.

Но один-единственный раз раскаленные докрасна лопасти турбины на самом деле разлетаются в стороны и перерубают топливопроводы; почувствовав сенсорами языки пламени, вспыхивает сигнал тревоги, и кабину заволакивает настоящий дым. Один-единственный раз. И тогда машина отчаянно кричит.

Этой ночью у меня маршрутный полет. Неумолкаемая игра всевозможных повизгиваний, толчков, громыханий и вздохов, и во всём этом балагане светящиеся стрелки показывают 95 процентов нагрузки, 540 градусов на выходе из сопла и скорость 265 узлов. Маршрутный полет — это длинные стрелки альтиметра, которые чуть колеблются у отметки 33000 футов, и другие стрелки покороче, захваченные зелеными дужками на шкалах приборов.

Передо мной на приборной панели 24 круглые шкалы в красной подсветке. Сам по себе пустой и совершенно не впечатляющий факт, хотя у меня где-то возникает неясное чувство, что он должен поражать. Может быть, если сосчитать все переключатели, рукоятки и кнопки...

В свое время эти 24 шкалы, возможно, и произвели бы на меня должное впечатление, но сегодня, это не так уж много, и все они хорошо мне знакомы. Калькулятор на пристегнутом к ноге планшете сообщает, что самолет несется над землей между Абвилем и Лаоном со скоростью 465 узлов, 535 миль в час. Не Бог весть какая скорость, конечно, но для старой гвардейской машины не так у ж и мало.

Маршрутный полет. Часы, аккуратно разделенные на временные отрезки перелета от одного города к другому, от радиомаяка к радиомаяку, между двумя взмахами стрелки радиокомпаса. Я лечу — и весь мой мир умещается со мной в кабине, оставляя снаружи давно знакомый и безразличный Иной Мир, в котором пятьдесят пять ниже нуля и звезды, и черные тучи, и долгое падение к холмам.

Из тихо потрескивающего эфира в наушники приходит торопливый голос: — КДП Эвре, проверка канала радиосвязи; о дин-два-три-четыре-пять-четыре-три-два-один, КДП Эвре, конец связи.

В этот момент в мире появилось еще одно существо. Это оператор КДП в шести милях подо мной. Он тает вдали со скоростью 465 узлов, вешает в эту секунду микрофон на место и мельком оглядывает свою взлетную полосу в сети тусклых белых огней и голубом кольце рулежных дорожек. Со своей вышки он видит ровный ряд транспортных самолетов, выстроившихся на стоянке.

В этот самый момент для него начинается тоскливое одиночество дежурства. И проверка радиосвязи ему нужна была не столько для проверки аварийного передатчика, сколько для того, чтобы разогнать тишину. Но вот он убедился, что радио работает, и устраивается поудобнее коротать долгую ночь. Ему и невдомек, что я только что пролетел у него над головой. Чтобы узнать это, ему пришлось бы выйти на железный мостик, опоясывающий вышку, хорошенько прислушаться и вглядеться в последний просвет в тучах, где видны звезды.

И тогда, если ночь тиха, он услышал бы тихий слабый рокот двигателя, несущего в небесах меня и мой самолет. Будь у него бинокль и взгляни он в нужную точку, он заметил бы слабые вспышки красной, зеленой и желтой точек — мои навигационные огни — и белую точку фюзеляжного огня. И с первыми каплями дождя он вернулся бы под крышу и стал дожидаться рассвета.

Помню, однажды я задался вопросом, каково это — управлять реактивным истребителем. Теперь я это знаю. Это то же самое, что вести автомобиль по дорогам Франции. Точь в точь. Поднимите маленький легковой седан на высоту 33000 футов, сомкните борта над водительским сиденьем, срежьте крышу и накройте пространство под ней плексигласовым колпаком.