Флоринда Доннер

Шабоно (Часть 1)

как мой отец тебе уже говорил, ты еще

ничего не понимаешь. Ты явно не видишь, что происходит, если считаешь их

радушными людьми. -- Ритими, словно ребенка, шлепнула меня по затылку и

продолжала: -- Неужели ты не заметила, что наши мужчины не принимали сегодня

эпену! Неужели ты не заметила, что они все время настороже? Ничего такого я

не заметила и хотела было добавить, что как раз поведение Итикотери было не

особенно дружелюбным, но решила смолчать. В конце концов, как заметила

Ритими, я действительно не понимала, что происходит. Я стала наблюдать, как

шестеро мужчин Итикотери пляшут вокруг огней. В их движениях не было

привычного самозабвения, а глаза рыскали во все стороны, пристально следя за

тем, что творится вокруг. Остальные мужчины Итикотери не отдыхали в гамаках

хозяев, а стояли у хижин.

Пляска утратила для меня всякое очарование. Тени и голоса приобрели

иной оттенок. Ночь теперь казалась сгустившейся в зловещую тьму. Я принялась

есть поданное угощение. -- У этого мяса горьковатый привкус, -- заметила я,

опасаясь, не отравлено ли оно.

-- Оно горькое из-за мамукори, -- небрежно сказала Ритими. -- То место

обезьяны, куда попала отравленная стрела, не было как следует промыто.

Я тут же выплюнула мясо, причем не только из страха быть отравленной.

При одном воспоминании о варившейся в алюминиевом котле обезьяне и плавающем

на поверхности жире и обезьяньей шерсти, на меня накатила тошнота.

Ритими положила кусочек мяса обратно на мою тарелку из обломка

калабаша. -- Съешь, -- велела она. -- Оно не опасно, даже если горькое. Твое

тело привыкнет к яду.

Ты разве не знаешь, что отцы всегда дают сыновьям те куски, куда попала

стрела? Если во время набега их ранят отравленной стрелой, они не умрут,

потому что их тела уже привыкли к мамукори.

-- А я боюсь, что умру от отравленного мяса, не дождавшись, пока в меня

попадет отравленная стрела.

-- Нет. Никто не умирает, съев мамукори. -- Оно должно попасть через

кожу. -- Она взяла с моего калабаша изжеванную порцию, откусила кусочек, а

остаток воткнула в мой разинутый рот. С насмешливой улыбкой она поменялась

со мной тарелками. -- Я не хочу, чтобы ты подавилась, -- заявила она, доедая

обезьянью грудку с преувеличенным аппетитом. Все еще жуя, она предложила мне

взглянуть на круглолицую женщину, плясавшую у костра.

Я кивнула, хотя и не поняла, кого она имела в виду. У огня плясало

около десятка женщин. Все они были круглолицы, с темными раскосыми глазами,

с пышными телами, медово светившимися в отблесках пламени.

-- Это та самая, которая спала с Этевой во время нашего праздника, --

сказала Ритими. -- Я ее уже околдовала.

-- Когда же ты это сделала? -- Сегодня днем, -- тихонько сказала Ритими

и, хихикнув, удовлетворенно добавила: -- Я выдула око-шики, которую сорвала

у себя в огороде, на ее гамак.

-- А что, если в ее гамак сядет кто-нибудь другой? -- Это неважно.

Колдовство нанесет вред только ей одной, -- заверила меня Ритими.

Разузнать побольше о колдовстве у меня не было возможности, потому что

в этот момент пляска закончилась и усталые улыбающиеся танцоры разошлись по

хижинам поесть и передохнуть.

Собравшиеся возле нас у очага женщины были удивлены тем, что мы с

Ритими не танцевали. Пляска имела такое же значение, как и раскрашивание

тела пастой оното -- она сохраняла молодость и радость жизни.

Вскоре на поляну вышел вождь и громовым голосом объявил: -- Я хочу

послушать, как поют женщины Итикотери. Их голоса радуют мой слух. Я хочу,

чтобы наши женщины выучили их песни.

Женщины, посмеиваясь, стали подталкивать друг дружку. -- Иди ты,

Ритими, -- сказала одна из жен Ирамамове.

-- У тебя такой красивый голос.

Ритими не заставила просить себя дважды. -- Давайте все вместе, --

сказала она, поднимаясь.

Тишина воцарилась в шабоно, когда мы, обняв друг друга за талии, вышли

на середину поляны. Встав лицом к хижине вождя, Ритими запела чистым,

мелодичным голосом. Песни были очень короткие; две последние строчки мы

повторяли хором. Остальные женщины тоже пели, но вождь настоял, чтобы именно

Ритими повторила свои песни, особенно одну, пока ее не заучили его женщины.

Когда ветер веет в пальмовых листьях, Я вслушиваюсь в их грустный

шелест вместе с умолкшими лягушками.